Стихи

* * *
прозрачен, как печатный лист,
замысловат и неказист,
живет пейзаж в моём окне,
но то, что кажется вовне,
давно живёт внутри меня –
в саду белеет простыня,
кипит похлёбка на огне,
который тоже есть во мне,
и тридцать три окна в дому
открыто на меня – во тьму
души, где тот же сад, и в нём
горит, горит сухим огнем
что было на моем веку
(кукушка делает «ку-ку»)
— и вырастает из огня
пейзаж, в котором нет меня




пальто

набрасывается на человека –
обрывает ему пуговицы, хлястик;
выкручивает рукава и карманы –
трёт / мнёт / рвёт / режет
а потом выбрасывает на вешалку,
и человек висит в кладовке –
забытый, никому не нужный
– и тяжело дышит,
высунув розовую
подкладку




* * *
человек на экране снимает пальто
и бинты на лице, под которыми то,
что незримо для глаза и разумом не,
и становится частью пейзажа в окне –
я похож на него, я такой же, как он,
и моя пустота с миллиона сторон
проницаема той, что не терпит во мне
пустоты – как вода – заполняя во тьме
эти поры и трещины, их сухостой –
и под кожей бежит, и становится мной




в деревне

человек остаётся с самим собой –
постепенно дымок над его трубой
поднимается ровным, густым столбом,
но – перед тем как выйти с пустым ведром,
чтобы элементарно набрать воды,
человек зажигает в деревне свет,
развешивает облака, расставляет лес,
а потом устраивает метель или гром
(в зависимости от времени года) –
в сущности, этот человек с ведром
просто переходит из одного дома в другой –
и остаётся собой




* * *
в моём углу – бревенчатом, глухом —
такая тишина, что слышно крови
толкание по тесным капиллярам
да мерная работа древоточцев –
ни шеи, ни руки не разгибая,
в моём углу я словно гулливер,
то с этой стороны трубы подзорной
смотрю вокруг – то с этой
(меняя мир по прихоти моей)
но слышу только равномерный скрежет
– пройдёт ещё каких-нибудь полвека,
изъеденный, дырявый – угол мой
обрушится под тяжестью себя
и только скобы новый гулливер –
изогнутые временем, стальные
поднимет из травы на свет и скажет
умели строить




ИСКУССТВО
ПОЭЗИИ
Я жил в деревне
и ждал друга.
А он не ехал,
он всё не ехал.
Распутица! И я
бродил один.
В жухлой траве
– в тишине, когда
слышно реку
и как летит птица,
я не сомневался:
всему вокруг
– облакам и соснам,
валунам и даже
голубым лужам
(не говоря обо мне)
есть причина.
Что мир кем-то
вызван к жизни.
Но как иной отец,
уходя из семьи,
забывает детей,
– так этот кто-то
забыл про нас.
Не помнит.

Забытыми
они и выглядели.
Дуб, несущий крону
в пустое небо.
Мокрые собаки.
Тропа, ведущая никуда.
Искрящие провода.
Землеройки.
Даже фонарь и тот
по ночам мигал
морзянкой:
точка-тире, тире –
кого-то звал.
Но кроме меня
никто фонаря
не видел.
...Ночью
было не до сна.
Я выходил.
Вся в вате, луна
лежала на дне
ящика со звёздами –
но разве кто-то
слышал как
они бренчат?

Один в поле, я
смотрел на свой дом.
В темноте мне
казалось, в окне
кто-то есть
(и разливает чай)
– но кто? Ведь я
был здесь.
…Наверное, так
я хотел влезть
в чью-то шкуру.
Но я ошибался
ведь этот кто-то
мог и не знать,
что мы существуем.
Оставалось – что?
найти слова и
рассказать всё.
Пусть увидит.
Пусть запомнит.
Кто мы? Что у нас?
– вот удивится!
Как щёлкают
эти семечки
– словечки.




* * *
ворона прыгает с одной
тяжёлой ветки на другую –
здесь что-то кончилось со мной,
а я живу и в ус не дую,
небытия сухой снежок
ещё сдувая вместо пыли
– так по ночам стучит движок,
который вырубить забыли



* * *
качается домик
на белой воде
бульварного неба –
а может, нигде
– качается
между бульваров
москва (давно
опустели москвы
рукава) – одна
по привычке
дворняга нужду
справляет в её
позабытом углу
(мелькает как облако
жизнь в голове)
– и дальше бежит
по небесной
москве




* * *
поэзия растет из ничего —
возьмём картину, что
висит против окна,
— точнее, момент, когда
на стене появляется тень
от дерева, что растёт
за окном –

картина неизменна, хотя
нарисованная река
течт — а тени, наоборот,
то видны, то нет
(в зависимости от облаков)
и мало-помалу
наползают на реку

неподвижна одна
стена, но, поскольку она
никому не видна,
(с тем, что на ней) – стихи
о движении / покое,
объекте / субъекте,
искусстве и жизни
(не говоря об окне)
так и останутся не-
написанными




* * *
моя стена молчит внутри;
на том конце стены горит
фонарь или окно без штор –
отсюда плохо видно, что
я слышу только скрип камней
прижмись ко мне еще плотней
кирпич бормочет кирпичу
– стена молчит, и я молчу




                п.а.
наших мертвецов
продрогшие виолончели
мы вынимаем из футляров
и день за днём, нота за нотой —
трогая слабые, сухие струны
— вспоминаем, как они звучали




* * *
гуди, гуди – мой чёрный ящик,
на плёнку сматывай, пока
мой привередливый заказчик
не обесточил провода –
пока потрескивает сверху
его алмазная игла
я не закрою эту дверку –
мне по душе его игра,
в которой медленно и тускло,
без препинания и шва,
слова прокладывают русло
реки наверх – а жизнь прошла




начало религии

если скульптуру собаки
на станции «площадь революции»
отполировали до блеска
миллионами прикосновений,
значит, пора дать собаке имя,
придумать родословную,
украсить цветами и фруктами
и поставить коробку для
денежных пожертвований –

ваш подземный путь
охраняет бог синей ветки!

– если этого не происходит,
значит, ваше пожертвование
просто включили в стоимость
купленного билета




«философия общего дела»

сын человеческий, кто твой человек?
(переворачивает страницу)
тот ли, который собрал из камней ковчег?
(переворачивает страницу)
или тот, кто заставил его собрать?
(подчёркивает, затем стирает)
море раздвинул? стрелы повернул вспять?
(закрывает книгу)

ты –
это точка, и движешься вдоль черты;
вес твой ничтожен, ничтожны твои следы
(это напоминает скольжение гирьки
на весах в медпункте) –
но чем больше делений, тем ближе то,
что лежало в начале; что было «до»
(это называется «эффект рычага») –
и тем отчётливей голос

обернись во тьму
подойди к нему

спроси –
кто твой сын?




ПРАДО
Мясные ряды Рубенса.
Битая птица Гойи, перья испачканы грязью.
Креветки Босха, требуха Брейгеля –
кипят, бурлят в огромных чанах.
Вяленая рыба Эль Греко.
Между прилавков снуют карлы, буффоны.
«Педро Ивановиц Потемки» в меховой шапке.
Крики, конский топот, лязг металла –
всё сливается в один базарный грохот.
Только в полотняных рядах Рафаэля тихо –
ветер играет голубым отрезом.
И снова стук, скрежет, брань.
Отрубленное ухо кровоточит на пол.
«Взяли, поднимаем!» – кричит кто-то простуженным голосом.
В небе медленно вырастает силуэт креста.
Всё замирает.
В эту бесконечную секунду тишины
слышно, как в пещере потрескивает огонь.
Плеск весла на переправе.
Шелест инкунабулы Иеронима
и стук прялки.

…На следующий день мы проснулись рано
и целовались в постели, не размыкая веки,
как летучие мыши. Два рисунка
– два наброска на холсте Мадрида.
Картина, которую никто никогда
не увидит.




* * *
во мне живёт слепой, угрюмый жук;
скрипит в пустой коробке из-под спичек
шершавыми поверхностями штук
хитиновых – и кончиками тычет –
ему со мной нетесно и тепло
годами книгу, набранную брайлем,
читать в кармане старого пальто,
которое давным-давно убрали




* * *
кому-то облако во благо,
кому-то тёмный переход –
бежит бездомная собака,
как будто кто-то её ждёт
из чернозема смотрят окна,
горит под окнами закат –
давно повесил бы замок на,
да жалко брошенных щенят




* * *
старых лип густая череда
гнёзда в липах словно черепа –
тихо наверху во тьме стучат:
завтра будет сильный снегопад
а пока на небе карусель,
плещет в небе стая карасей,
комья по настилу, гром копыт –
я стою, зима во мне летит




мой стих

слепой как птица на ветру,
облепленный пером
чужих имён – как вкус во рту,
который незнаком –
на вечном обыске, по швам
всё ищет край времен,
как много будущего – там
как холодно мне в нём




* * *
человек состоит из того, что он ест и пьёт,
чем он дышит и что надевает из года в год
– вот и я эту книгу читаю с конца, как все;
затонувшую лодку выносит к речной косе,
ледяное бельё поднимают с мороза в дом
и теперь эти люди со мной за одним столом;
тьма прозрачна в начале, и речь у неё густа –
открываешь страницу и видишь: она пуста