В отличие от «пушкинского мифа», сформировавшегося почти сразу же после гибели поэта, возникновение «батюшковского мифа» – явление в русской литературе достаточно позднее, приуроченное только к началу ХХ века. Сумеречное сознание русской культуры рубежа столетий уловило тревожные вибрации, исходящие из уст «чудотворца» Батюшкова. Мучительные поиски Батюшковым опоры в лишенном твердынь мире оказались созвучными не только болезненной атмосфере русской культуры начала ХХ века, но и 1960-1970-м гг., времени очередных крушений надежд, и сегодняшнему дню, выброшенному большой историей из привычной колеи. Прикасаясь к судьбе Батюшкова, Шульпяков ведет разговор не о безумии поэта, а о безумии истории, которую вынужден обживать человек. Не случайно главный герой назван «поэтом-экзистенциалистом» задолго до того, как слово «экзистенция» появится в лексиконе русской культуры. Актуализация того или иного художественного феномена никогда не бывает случайной – перед читателем и очередная реконструкция жизни и творчества одного из лучших русских поэтов «золотого века», и осмысление собственного времени и постановка диагноза современности.
Данное издание продолжает ряд исследований, представленых именами Вяч. Кошелева, А. Сергеевой-Кятис, М. Альтшуллера и др., но и разительно отличается от предшествующих жизнеописаний, т.к. взгляд Шульпякова ищет, прежде всего, соответствия между различными историческими эпохами. Следуя логике М. М. Бахтина, провозгласившего идею диалогичности текста, Шульпяков воссоздает «батюшковский миф» на основе оптики XXI века. Благодаря многочисленным параллелям и перекличкам возникает сложный диалог между прошлым и настоящим, образуется единое напряженное поле культуры, сопрягаются голоса, разъединенные во времени: «“Я желал бы уничтожиться, уменьшиться, сделаться атомом”, – в отчаянии признается Батюшков Гнедичу. “О боже, я бы мог замкнуться в ореховой скорлупе и считать себя царем бесконечного царства…» – мог бы ответить ему принц датский” [127]; «“Я не могу понять, что нас так привязывает к жизни… – обронит однажды сестра Батюшкова Александра. – Кроме огорчения и болезни ничего нет”. “А кто сказал, что мы должны быть счастливы?” – ответит ей через сто лет Мандельштам» [413].
В одном из своих романов Ф. М. Достоевский роняет фразу: «…а ведь правда, ибо все как океан, все течет и соприкасается, в одном месте тронешь, а в другом конце мира отдается». Тень Батюшкова откидывается далеко в будущее, исследование батюшковской судьбы превращается в разговор о настоящем. Через всю книгу проходит мысль об особом характере русской истории, на каждом последующем этапе воспроизводящей один и тот же сценарий. Именно поэтому разговор о судьбе Батюшкова становится исследованием судьбы поэта в России. Вслед за своим героем Глеб Шульпяков задается вопросами, над решением которых уже несколько веков бьется русская интеллигенция: «Как не потерять себя в предлагаемых реальностью обстоятельствах? Как сохранить свободу, рассудок и совесть – во времена, лишенные и того, и другого, и третьего?» [176].
Одна из главных тем книги Глеба Шульпякова – литература как форма сопротивления «жестокому» веку. Интуитивно Батюшков понимал, что в кризисные эпохи человек может удержаться только на обочине истории. Шульпяков пристально вглядывается в своего героя, который после страшных баталий и практически смертельного ранения пребывает в Хантанове. На столе у поэта – третий том Державина с анакреонтической лирикой и Эпикур. Вслед за Эпикуром, предписывающим держаться в стороне от политики, Батюшков ищет свое пристанище в северной Вологодской губернии. Обращение к анакреонтике – не что иное, как попытка преодоления внутреннего разлада и поиск той «меры», которая только и способна удержать человека в бушующем море истории. На какое-то мгновение равновесие между поэтом и миром найдено, но Батюшкову еще не ведомо, что часто история не оставляет за человеком право выбора, а «метр» и «ритм» не всегда являются гарантом сохранения мира. Есть времена, когда человек не может уклониться от истории, а поэзия перестает быть фундаментом личностного существования. Об этом в 1813 г. будет написано пронзительное батюшковское послание «К Дашкову». (Добавим, что «хантановским уединением» грезит вся русская словесность. Пушкин не случайно селит своего Петра Гринева в симбирской губернии. Будучи в отставке, вдалеке от столицы и ее дел, Гринев напишет семейную хронику и тем самым воплотит пушкинскую мечту об «обители дальней трудов и чистых нег». (Как писал в «Письмах римскому другу» И. Бродский: «Если выпало в Империи родиться, // лучше жить в глухой провинции, у моря». )
Еще одна особенность новой книги – реальный топографический опыт автора, те пространственные интуиции, которые лежат в основании нарратива. Батюшков предстает как поэт-странник, подобное видение батюшковской судьбы в общем-то не является новым (напомним, что одно из лучших жизнеописаний Батюшкова развернуто в книге Вяч. Кошелева с символичным названием «Странствия и страсти»). Другое дело, что батюшковская бездомность становится для Шульпякова своего рода универсальной метафорой, описывающей положение человека в мире. «Минутны странники, мы ходим по гробам», – писал Батюшков в послании «К другу», а в одном из лучших своих стихотворений он уподобит себя Улиссу, так и не познавшему Отчизны («Судьба Одиссея»). Работая над книгой, Шульпяков поставил себе цель посетить места, связанные с биографией поэта, буквально пройти по «батюшковскому следу». Следование этой пространственной траектории позволяет автору не только прикоснуться к внутреннему миру своего героя, но и вжиться в его телесный облик. Так, например, в Хантанове писатель спускается к пруду, а затем поднимается на холм, ощущая ту же усталость, которую испытывал Батюшков, когда возвращался после купания. А вот Шульпяков стоит у стены кладбищенской ограды с захоронениями погибших в Битве народов под Лейпцигом – в том самом месте, где со слезами на глазах стоял когда-то Батюшков, прощаясь с могилой Ивана Петина. Писатель посещает Зонненштайн – старейшую европейскую клинику, в которой проходили лечение душевнобольные, в том числе и Константин Батюшков. Из обломков прошлого, фрагментарных знаков былого писатель воссоздает настоящее. Словно споря с знаменитым тютчевским «От жизни той, что бушевала здесь…», Шульпяков предлагает собственную версию путешествия по руинам.
И, наконец, несколько слов об императивности названия – «Батюшков не болен». Описывая свое посещение Зонненштайна, писатель напоминает, что во время Второй мировой войны именно здесь было уничтожено около 15 тысяч пациентов, страдающих психическими заболеваниями. «История доказала, что отклонение гуманнее нормы, ведь именно отклонение составляет неповторимую суть каждого человека» [632]. Через всю книгу проходит мысль об уникальности и хрупкости отдельной человеческой судьбы. Несмотря на то, что книга начинается с Дневника Антона Дитриха, и далее фрагменты этого дневника композиционно скрепляют различные части повествования, авторские размышления связаны с понятиями «нормы» и «не нормы»: «В тоталитарных системах норму всегда навязывает государство; оно навязывает ее только в своих интересах <…> И горе тому, кто под эту норму не попадает <…> Норма – это общественный договор, он анонимен и бесчеловечен <…> Но сам человек неповторим и поддается “нормализации” только через уничтожение личности» [631–632].
В «Путешествии в Армению» О. Мандельштам, в большей степени, нежели другие русские поэты, усвоивший уроки Батюшкова, писал: «Я хочу жить в повелительном причастии будущего, в залоге страдательном – в долженствующем быть». Своей книгой Глеб Шульпяков в очередной раз утверждает бытие «батюшковского мифа» в русской культуре. Возьмем смелость на себя сказать, что у Глеба Шульпякова Батюшков обретает ту единственную грамматическую форму, в которой обеспечивается функционирование мифа как такового – повелительное причастие будущего…
